Читая «Лолиту» в Тегеране - Азар Нафиси

вызовом взглянула на Митру. – Похоже, мне одной кажется, что я чем-то обязана нашей родине.

– Невыносимо жить в постоянном страхе, – ответила Митра, – волноваться, как я одета, как хожу. Все, что кажется мне естественным, здесь грех; и что же мне делать?

– Но ты же знаешь, чего от тебя ждут, знаешь законы, – рассудила Махшид. – Ничего нового. Что изменилось? Почему именно сейчас тебя это стало беспокоить?

– Тебе может и проще, – заметила Саназ, но Махшид не дала ей договорить.

– Думаешь, мне проще? – она резко повернулась к ней. – По-твоему, только такие, как ты, страдают в этой стране? Ты даже не знаешь, что такое страх. Думаешь, из-за того, что я верю в Бога и ношу чадру, мне ничего не угрожает? По-твоему, я не боюсь? Глупо думать, что страх может быть только одного вида – такой, как у тебя, – выпалила она с несвойственной ей злобой.

– Я не об этом, – голос Саназ смягчился. – Да, мы знаем об этих законах, и они нам хорошо знакомы, но это не значит, что они справедливы. Это не значит, что мы не чувствуем давление и страх. Просто для тебя носить чадру естественно; это твоя вера, твой выбор.

– Мой выбор? – рассмеялась Махшид. – А что еще у меня есть, кроме веры? И если я и ее потеряю… – Она не договорила, снова потупилась и пробормотала: – Простите. Я разгорячилась.

– Я понимаю, о чем ты говоришь, Махшид, – вмешалась Ясси. – Нет страха сильнее, чем страх потерять веру. Тогда ты окажешься изгоем для всех: и для тех, кто считает себя светскими людьми, и для приверженцев твоей веры. И это ужасно. Мы с Махшид говорили именно об этом страхе, о том, как с самого детства все наши поступки диктовались религией. Если я однажды перестану верить, это будет как смерть; мне придется начинать с нуля в мире, где никто ничего не гарантирует.

Сердце мое болело за Махшид, которая сидела, пытаясь держать себя в руках. Она раскраснелась, сильные эмоции как тонкие венки пульсировали под бледной кожей. По сравнению с девочками, которые особой религиозностью не отличались, Махшид волновали самые сложные вопросы веры. В дневнике, который я задала девочкам вести, и в своих сочинениях Махшид препарировала и подвергала сомнениям мельчайшие аспекты жизни по мусульманским законам. Ее ярость была такой же сдержанной, как и ее улыбка. Позже она написала в дневнике: «Мы с Ясси обе знаем, что теряем веру. Каждый шаг заставляет нас в ней сомневаться. При шахе все было иначе; я чувствовала себя меньшинством, мне приходилось охранять свою веру вопреки всему. Теперь моя религия у власти, но я никогда еще не ощущала такую беспомощность и одиночество». С самого детства ей твердили, что жизнь в краю неверных – чистый ад. Ей обещали, что, когда к власти придут исламисты, все будет иначе. Исламское правление! Оно оказалось лицемерным позорным спектаклем. Она писала, что на работе начальники не смотрят ей в глаза, а в кино даже шестилетняя девочка должна носить платок, и даже шестилетним не позволено играть с мальчиками. Она носила платок, но называла его маской, за которой женщин вынудили прятаться; ей было больно, что его носили по принуждению. Обо всем этом она рассуждала холодно и яростно, всегда заканчивая свои фразы вопросительным знаком.

– Мне нелегко далось решение уехать, – сказала я и впервые ощутила, что готова честно обсудить с ними свои поступки и их смысл. – Я долго и мучительно размышляла. Даже думала уйти от Биджана. («Серьезно? – спросил Биджан, когда я пересказала ему этот разговор. – Я об этом не знал».) – Это признание ненадолго отвлекло девочек от их гнева и разочарований. Я поведала им о своих страхах, о том, как просыпалась по ночам и чувствовала, что задыхаюсь; о страхе, что мне никогда не вырваться из страны, о приступах головокружения и тошноты, о том, как ночью ходила по квартире. Впервые я им открылась и заговорила о своих чувствах и эмоциях; как ни странно, это их успокоило. Когда Азин внезапно вскочила, вспомнив, что сегодня ее черед навещать дочку – она назвала ее Негар в честь моей Негар, и сейчас дочка временно жила у родственников мужа – нам стало намного легче. Мы принялись шутить о поклонниках Саназ и попытках Ясси сбросить вес.

Перед уходом Махшид взяла небольшой сверток, который принесла с собой.

– У меня для вас подарок. Нассрин передала. Попросила отдать вам. – Она протянула мне толстую папку с бумагами. Она и сейчас у меня, лежит на другом столе в другом кабинете. Папка раскрашена всеми цветами радуги: на белом красуются розово-оранжевые полоски и целых три мультяшных персонажа. Яркими зелено-фиолетовыми буквами на ней написано: «До встречи в прекрасной Флориде. Хорошо там, где всегда солнечно!» В папке – конспекты всех моих лекций за три последних семестра в Университете Алламе; листы исписаны аккуратным почерком Нассрин с заголовками и подзаголовками. Она записала все до последнего слова – все фразы, все мои истории. Джеймс, Остин, Филдинг, Бронте, По, Твен – все они были там. Больше она ничего не оставила – ни фотографии, ни личной записки; только одна строчка на последней странице в папке: «Я все еще должна вам курсовую по Гэтсби».

22

Жизнь в Исламской Республике похожа на секс с нелюбимым человеком, призналась я Биджану тем вечером после занятия в четверг. Когда он пришел, я сидела в своем кресле в гостиной; на коленях лежала папка Нассрин, на столе – сочинения девочек, а рядом стояла тарелка с тающим кофейным мороженым. Биджан сел напротив и произнес: и что это значит? Объясни.

Что ж, сказала я, представь: когда ты вынуждена заниматься сексом с кем-то, кто тебе не нравится, ум отключается. Ты представляешь, что находишься в другом месте, отстраняешься от своего тела; начинаешь ненавидеть его. Вот это здесь с нами происходит. Мы постоянно притворяемся, что мы где-то еще; или планируем оказаться в другом месте, или мечтаем об этом. С тех пор, как девочки днем ушли, я все время об этом думаю.

Что удивительно, после периода сильных ссор, причинивших нам много боли, мы с Биджаном стали ближе друг к другу. Он умел многозначительно молчать. За годы жизни с ним я узнала, что молчание бывает разным и научилась угадывать его окраску и нюансы: бывало молчание сердитое и осуждающее, бывало одобрительное и любящее. Иногда он долго молчал, а потом изливался потоками слов, но в последнее время мы меньше молчали и больше говорили долгими монологами. Все началось, когда мы решили описать